4 А.С.Сутурин Дело краевого масштаба

И все же арест оказался неожиданным — не успел черкнуть строчки ни жене, ни сыну.

У Анны Никитичны было время многое передумать в мучительно-тягостные дни до ареста. Она успела написать несколько писем. Чудом сохранились они до наших дней. С разрешения сына, Льва Лебедева, привожу их без сокращений. Они передают трагизм страшного времени, когда психика людей раздваивалась от невозможности понять происходящее.

«В ночь с 23 на 24 августа 1937 года в мое отсутствие арестован Лебедев как враг народа. Я знала его 19 лет. Прожила с ним 17 лет. Честно работала в партии, со всей страстностью и злобой я разоблачала врагов народа, а у себя под носом, под боком проглядела. Проглядела, потому что маскировка и вероломство были чудовищными.

Подробно я об этом написала т. Варейкису, просила помочь мне разобраться в этом враге, где и с какого времени он бесстыдно меня обвел, усыпляя мою к нему бдительность. Ибо ни в ком другом, кого я разоблачала, я не ошиблась.

Мне трудно, дорогие товарищи, доказывать свою непричастность. Вам трудно мне верить. Но я перед партией честна, я ей отдавала всю свою жизнь и отдам — это покажет настоящее и будущее.

Я глубоко ошиблась, оказалась исключительно слепой к этому презренному мною, теперь ненавистному врагу. Я вам заявляю прямо, я любила его крепко, теперь я также, еще больше, ненавижу, презираю. И поверьте, если бы мне разрешили, я с большим желанием, со всей моей злобой, клокочущей сейчас во мне, растерзала бы его на кусочки за то, что предал честь советского гражданина, за то, что опозорил мое имя и имя сына...

Мне тяжело от обиды, что я боролась с врагами, сама мо-билизовывала на их разоблачение и выкорчевывание других, и мне стыдно смотреть сейчас на вас, стоять перед вами, которые мне верили все это время. Если даже вы меня исключите из партии, я все равно заверяю вас — буду честна перед партией и своей преданностью докажу.

26.VIII37 г.»

Записка в партком: «Меня остается исключить из партии за невероятную, недопустимую слепоту и веру в человека, с которым прожила бок о бок 17 лет... Мне невероятно тяжело. Я не могу сейчас выйти перед людьми. Я соберу свои силы, а пока прошу вас убедительно — пошлите завтра же утром Шацкина или Кальбарника. Я передам дела. Прошу одновременно назначить комиссию, чтобы все в сейфе и столах переписали, а я расскажу, что предполагала делать с каким-либо материалом.

91

Прошу это заявление передать в партком и исключить меня. Не могу просить доверия сейчас. Я его докажу. Лебедева...»

Хотя Анна Никитична и просила, чтобы ее дело рассмотрели заочно, она заставила себя пойти на заседание парткома. 31 августа 1937 года партком постановил: «...За активную связь с врагом народа, за упорное нежелание рассказать о вражеской деятельности своего мужа в своих заявлениях и выступлениях на парткоме врага народа Лебедева, за сокрытие связи Лебедева с врагами народа во главе с Рыковым и получения им письма от японского консула на острове Сахалин, хранение на квартире партбилетов Лебедеву-Хохрякову из рядов ВКП (б) исюцочить. Секретарь парткома ДВЖД. 31 августа 1937 г.»

На закрытое партийное собрание управления дороги она уже не смогла пойти. Но это не помешало его участникам, еще недавним товарищам по партии, принять 4—5 сентября 1937 года вот такой документ: «Несмотря на предупреждение, Лебедева на собрание не явилась, а прислала письменное заявление. В связи с тем, что материалов о Лебедевой вполне достаточно, собрание решило разбор ее дела производить в ее отсутствие. Постановили: Лебедеву-Хохрякову А. Н., как замаскировавшегося врага народа, из рядов ВКП (б) исключить».

Сохранилось и письмо, написанное за несколько дней до ареста. Жаль, что кто-то изъял из него первые восемь страниц. Но из того, что сохранилось, можно кое-что узнать. «...Клянусь, что перед партией и своей совестью я честна. В жизни не искала легких дорог и работала там, куда посылала меня партия, звал гражданский долг.

Да, раньше, вплоть до ареста мужа, верила, защищала, любила, все что хотите. Я была с ним на его стороне и не думала ничего.

...Вчера Виноградов, секретарь парткома, посылал ко мне курьера, чтобы работница, которая живет у меня, а она для меня друг и товарищ, ушла к ним жить. Даже и здесь хотят выразить презрение к человеку, как выброшенному из партии и общества, как к никчемному. А ведь в партию я вступала в самое трудное время для Дальнего Востока, и еще неизвестно было, чья возьмет в грозном 1918 году. Я не ждала от партии никаких привилегий, а искренне хотела помочь ей поднять народ на борьбу с врагами революции.

Недоверие недавних товарищей обиднее всего. Моя Мария не только мая помощница. Она одна .и Лева любят и верят — это моя единственная соломинка, за которую я хватаюсь сейчас потому, что эти двое от меня не бегут и мне верят...»

Анна Никитична Лебедева сидела в тюрьме на улице Воло

92

чаевской. Об этом мне поведала Татьяна Ивановна Попова-Тучина. Ее мужа, сибирского богатыря, молодого, красивого грузчика с Ветки-Пристань Александра Попова, арестовали 13 декабря 1937 года и вскоре расстреляли. Татьяну Ивановну взяли ровно через месяц. Дома, в неказистой деревянной избенке на Казачьей горе, осталась восьмилетняя дочурка Людмила. А самой ей вот-вот предстояло родить второго ребенка. Малограмотная женщина, знавшая нужду и чужие пеленки, только и стала радоваться жизни, когда вышла замуж за своего Александра. Он мог плотничать, слесарить, но работал грузчиком, чтобы жена и дочурка выглядели не хуже других. Татьяне Ивановне, вдоволь хлебнувшей горя и сиротских слез, нелегко вспоминать.

— Знаешь, сынок,—говорила мне она,—набили нас в камеры как селедки в бочки. Деревянные нары в три яруса — и везде полным-полно. Человек восемьдесят горемычных впихнули в небольшую комнатку. Бабоньки лежали на боку и поворачивались по команде. Тяжелее всего было тем, кому место доставалось под нарами на цементном полу. Каждое утро надзиратели выносили несколько трупов из камеры. Дело-то было зимой. Многих молоденьких женщин загребали с новогодних вечеринок. Я запомнила продавца хлебного магазина Лиду Монастыршину. Ее тетка жила во дворе японского консульства. Бедняжку объявили японской шпионкой. Еще запомнила жену начальника заставы, красивую женщину. В КРУМ ее привели в легком платьице. Оно скоро полезло по швам. Перед выходом на волю я поменялась с ней одежонкой.

И мне тоже было нелегко. Спать вместе со всеми я не могла — дите уже дрыгало ножкой. Вот и сидела большей частью у параши. Женщины ко мне относились с сочувствием, но особенно близко сошлась с Анной Никитичной, женщиной, видимо, умной. Муж ее, сказывали, ходил в начальниках и тоже был арестован. О себе она рассказывала мало. Успокаивала всех: «Это какое-то недоразумение. Скоро разберутся и всех нас выпустят. Не могут же быть все поголовно шпионами».

Мы видели, что к Анне Никитичне следователи проявляли повышенное внимание. Чаще других вызывали на долгие допросы. Бывало, часов пять-шесть она, бедняга, пропадала. Приходила заплаканная и нередко побитая. Мы видели кровавые шрамы на лице и на теле. «Это раны еще с Волочаевки»,—в таких случаях говорила женщина.

У многих из нас дома остались малые дети. Женщины и разговоры больше вели о них. Лебедева как-то сказала, что ее сынишку знакомые отправили в Читу к ее матери. Она очень

93

убивалась о нем и о муже. Запомнила я Анну Никитичну женщиной сильной и человечной...

10 апреля 1938 года Татьяну Ивановну Попову-Тучину за одиннадцать дней до рождения дочери Галины выпустили из тюрьмы. Ее подруге по несчастью А. Н. Лебедевой оставалось жить сорок пять дней.

Не знаю, довелось ли Лебедевым встретиться в мрачных тюремных коридорах. Скорее всего, палачи, чтобы продлить мучения и причинить большую боль, устраивали им очные ставки.

...Я было уже потерял надежду найти кого-нибудь из Лебедевых, как неожиданно пришло письмо из Днепропетровска от... Льва Лебедева. В конверт была вложена фотография Анны Никитичны и Евгения Владимировича Лебедевых.

«...В 1937 году мне не было еще одиннадцати лет (родился в Хабаровске 28 декабря 1926 года),— пишет Лев Евгеньевич.— Отца арестовали, по-видимому, 24 августа, а маму в сентябре 1937 года. Меня отправили в детский дом, где через полтора месяца заболел и пролежал в больнице до 8—10 ноября. За мной приехала бабушка Елепестинья Федоровна Хохрякова и увезла в Амурскую область.

Я вновь пошел учиться в четвертый класс в 1938 году. Жили с бабушкой у тетки Екатерины Никитичны. Она работала в райисполкоме. Еще один год (в 6 кл.) пропустил по болезни. В 1942 году вступил в комсомол. Был секретарем комитета комсомола средней школы в селе Горьковском Омской области. В 1943 году из 8 класса в ноябре призвали в Советскую Армию. Окончив службу, приехал в Днепропетровск, где проживал оставшийся в живых брат матери Прокопий Никитович Хохряков. У него жила бабушка. Три брата матери Борис, Николай, Петр погибли на фронте.

В 1951 году поступил учиться на физико-математический факультет Днепропетровского университета. Окончил с отличием. Кандидат физико-математических наук, доцент.

Жена Лебедева Вера Леонтьевна — кандидат педагогических наук, доцент.

Сын Сергей, физик-теоретик, кандидат наук, заведует кафедрой в Чебоксарском пединституте. Внуки Илья и Лев. Дочь Одинцова Евгения Львовна. Внучка Саша и внук Женя.

Не все было гладко в моей жизни до 1957 года. В 1942 году в Омском обкоме комсомола отказали в путевке в школу юнг для подготовки специалистов на суда загранплавания. В 1948 году не разрешили поступить в Балашовскую летную школу. Однако ни в школе, ни в армии мне никогда не говорили: «Сын врага народа». Мне везло на хороших людей, на отзывчивые коллективы, в которых жил. В полку, в котором служил с 1945 по 94

1948 год, только новый замполит майор Морозов мне не доверял. В то же время инженер полка капитан Архаров доверял мне безгранично, и я работал у него в секретной службе (о чем я узнал позже). А это было во времена Берии. Кстати, 53-й истребительный полк был с Дальнего Востока. Может быть, жена и дети капитана Архарова прочтут эти строки. Я низко кланяюсь светлой памяти их мужа и отца. Однополчане передавали, что капитан Архаров скончался после тяжелой болезни.

Я никогда и нигде не скрывал ничего о своих родителях. Может быть, потому, что в глубине души гордился ими и считал в те годы, что происшедшее с ними — роковая трагическая ошибка. Наверное, это глубокое убеждение передавалось моим товарищам и друзьям...»

Так вот и отыскались следы единственного сына Лебедевых. Их род продолжается,

...А в июле 1990 года, более полувека спустя после ареста родителей и своей отправки в спецдетдом, Лев Евгеньевич Лебедев с сыном Сергеем приехал в Хабаровск. Сергей Львович, как две капли воды похожий на деда, печально произнес: «Мы приехали на похороны деда и бабушки». Оно так и было. Ведь в страшные годы сталинского геноцида расстрелянных открыто не хоронили, все делали тайно. Сын и внук Лебедевы попытались отыскать следы близких им людей. С волнением и трепетом положили цветы к памятному камню жертвам сталинизма на центральном кладбище Хабаровска.

95

«РЕШИТЕЛЬНО ОТВЕРГАЮ...»

«Е. Титов». Эта подпись довольно часто встречается на страницах «Тихоокеанской звезды» двадцатых и тридцатых годов и в первых номерах журнала «На рубеже» («Дальний Восток»). Во время работы над книгой «Время. Газета. Люди» я сделал попытку что-либо узнать об авторе, судя по публикациям, человеке талантливом: он печатал рассказы, очерки, памфлеты, литературно-критические статьи, стихи и переводы и обзоры на международные темы. Но ничего о Е. Титове тогда узнать не удалось.

Поиски документов о Е. Титове продолжаются и до сих пор. Чем больше узнавал о незнакомом мне человеке, тем глубже проникался к нему уважением. По очеркам, рассказам, статьям, сказкам, выступлениям и репликам на собрании писателей в присутствии Александра Фадеева у меня сложился образ незаурядного человека и способнейшего литератора. Зная, что Е. Титов один из первых членов Союза писателей СССР среди дальневосточников и первый ответственный секретарь журнала «Дальний Восток» («На рубеже»), я подсказал его дочери, что надо обратиться в Москву. И вот 15 октября 1989 года Елпидифор Иннокентьевич Титов был восстановлен в правах члена Союза писателей СССР (посмертно) с 1935 года.

В краевой писательской организации живы люди, которым довелось работать с Е. Титовым. Почему они не пытались ничего сделать для восстановления доброго имени человека? Этот вопрос я не раз задавал себе и не находил ответа. А он, видимо, лрост. Равнодушие к чужим судьбам, а тем более неординарным и ярким, тоже порождение сталинизма. Я посчитал своим гражданским долгом вернуть из небытия еще одно светлое имя. Рассказ поведу в том порядке, как герой открывался мне.

...В документах редколлегии журнала «На рубеже» за 13 ноября 1933 года обнаружил протокол заседания о назначении первого в истории журнала ответственного секретаря — Елпидифора

96

Иннокентьевича Титова, заведующего литературным и международным отделами «Тихоокеанской звезды». Тут же дано сообщение о примерном плане первого номера журнала: М. Пришвин — «Очерки о Приморье», А. Фадеев — «Последний из удэге», Н. Вагнер — «Человек бежит по снегу».

Заседание Дальневосточного правления Союза советских писателей 10 июля 1934 года рассматривало заявления о приеме в члены Союза Е. И. Титова, П. Г. Кулыгина, С. М. Бытового и постановило: «Рекомендовать тт. Титова, Кулыгина и Бытового в члены Союза советских писателей. Анкеты и заявления направить в Центральную комиссию по приему в члены Союза СП». В анкетах, заполненных авторами, указываются их опубликованные произведения. Наиболее солиден список работ у Е. Титова. Печататься он начал в 1917 году. Рассказы, очерки, стихи, статьи публиковал в газетах «Советская власть» (Чита, 1918 г.), «Забайкальский учитель» (1917—1918 гг.), журнале «Военно-политическая мысль» (орган 5-й армии НРА, Чита). В Ленинграде в Институте народов Севера была напечатана работа «Тунгусский фольклор». Журнал «Сибирские огни» публиковал очерки «Советская Даурия» (№ 2, 1926 г.), «Кони, тайга и суглинок» (№ 1, 1927 г.), «Пегая орда» (№ 6, 1928 г.), «Тихоокеанская звезда» в 1925, 1926, 1932—1934 годах печатала статьи о художественной лите-

7 Дело краевого масштаба 97

ратуре, посвященной Дальнему Востоку. В альманахе «На рубеже» (№ 1, 1933 г.) были опубликованы сцены из пьесы «Конец Серебряного», стихи, переведенные с еврейского, «На рубеже» (№ 1—2, 1934 г.) — статьи и стихи, переведенные с корейского.

О творчестве Е. Титова писали Б. Кисин в «Тихоокеанской звезде» (1934 г.), В. Сергеев — в журнале «Быт» (1933 г.), С. Третьяков — в «Литературной газете» (1934 г.), журнал «Сибирские огни».

Ко дню своего вступления в члены Союза писателей Е. Титов закончил работу над поэмой о партизанском движении в Маньчжурии, исторической пьесой о Дальнем Востоке. Близка была к завершению работа над сборником литературоведческих работ.

В начале 1988 года в Хабаровском государственном архиве мне выдали из секретных запасников персональную переписку расстрелянного в 1938 году председателя Далькрайисполкома Григория Максимовича Крутова. Наверное, я первым из простых смертных прикоснулся к рассекреченным документам и почерпнул в них для себя много интересного. Но, пожалуй, больше всего порадовало письмо писателей-дальневосточников Е. Титова и П. Кулыгина.

«Уважаемый Григорий Максимович! — писали Е. Титов и П. Кулыгин.— Дальний Восток готовится к замечательному торжеству — к 20-летию Советской власти. У нас в ДВК предстоит и другая великая дата — дата освобождения края от колчаковщины и интервентов. Вновь и вновь должны пройти перед гражданами Союза созданные литераторами и работниками советского искусства живые картины героического прошлого и великолепного настоящего.

Мы — дальневосточники — хотим принять горячее участие в этой работе. Кроме работы совместно с ленинградскими писателями над большой книгой о ДВК, мы вдвоем, в творческом содружестве, начали работать над драматургической трилогией о борьбе большевиков и всех трудящихся нашей страны за свой родной Дальний Восток.

В итоге восьмимесячного труда написана первая пьеса под названием «Сергей Лазо». Эта вполне самостоятельная часть трилогии отражает наиболее драматический этап борьбы в 1919— 1920 годы. Тут начало и развертывание партизанской войны в Приморье, организованное и проведенное большевиками, владивостокское восстание в конце января 1920 года, сложная и полная опасностей тактика большевиков, захвативших власть в окружении стотысячной армии интервентов, наконец — провокационное выступление японцев 4—5 апреля, жертвой которого пали наш герой Сергей Лазо и другие.

98

Вторая пьеса «Черный буфер», которую мы закончим в текущем году, отразит следовавший за первым этап борьбы —1921 — 1922 годы и закончится победным маршем Василия Блюхера.

Третья пьеса должна будет показать наших героев, которые начинали свою жизнь и борьбу вместе с Лазо и Блюхером, показать их в наши дни, в знакомой всем нам обстановке побед, трудностей, радостей и опасностей.

В начале работы, минувшим летом, мы обратились к Павлу Петровичу Постышеву, который лично знал Лазо, за советом по поводу политической ценности выбранной темы. В своем письме к нам от 21 июля Павел Петрович одобрил наш выбор. Александр Фадеев и многие другие большевики и партизаны, знавшие Лазо как преданного большевика, умного и честного, храброго воина и полководца, также поддержали нас и оказали нам большую помощь в сборе материалов.

Лазо погиб в 24 года. На его образе, как на образе Чапаева и Камо, надо воспитывать наше молодое поколение.

Лазо только один из ведущих героев нашей первой пьесы. С ним бок о бок, борясь, растут молодые забайкальцы и дальневосточники, шахтеры Сучана, металлисты Владивостока и Тетюхе, крестьяне приморских долин.

Пьеса наша передана в МХТ, работающий сейчас в Хабаровске. И первое одобрение режиссуры она получила. Но нам придется еще совершенствовать ее. Сейчас выяснилась необходимость кратковременной поездки в Москву, где нашим консультантом историком Шурыгиным в одном из архивов найдены подлинники дневников Лазо, копии с которых должны быть, как нам кажется, у нас в крае. Кроме того, нам необходимо, прежде чем начнется работа над постановкой пьесы, встретиться с многими соратниками Лазо, живущими в Москве. Мы намерены также договориться с т. Шумяцким о создании реалистического дальневосточного фильма по нашему сценарию.

Сейчас нам крайне нужна поддержка, чтобы работа была успешно закончена. И тут мы вынуждены обратиться к вам. Наша просьба заключается в том, чтобы крайисполком помог осуществить нашу поездку сроком на месяц-полтора с дорогой. Мы готовы в ближайшем будущем возместить требуемую сейчас сумму, которая по нашим подсчетам не превысит 3000 рублей.

Хабаровск, 10 января 1936 г.» 7*

Литераторы-дальневосточники, члены Союза советских писателей П. Кулыгин, Е. Титов.

99

Неизвестно, знал ли В. Батманов, бывший работник «Тихоокеанской звезды», о письме П. Кулыгина и Е. Титова председателю Далькрайисполкома, когда «сигнализировал» в январе об одном из них в городской комитет партии. Но уж больно рядышком по датам написания стоят эти письма.

«Секретарю Хабаровского горкома ВКП(б) тов. Егорову,—говорилось в письме.—В связи с проверкой кандидатского состава ВКП (б) считаю необходимым сообщить следующие известные мне факты, требующие проверки, о кандидате ВКП (б) работнике «ТОЗ» Е. Титове.

Е. Титов до последнего времени поддерживает письменную связь с прибывшим из Харбина бывшим работником КВЖД (фамилии его не помню, кажется, Жигулин, за точность не ручаюсь). Этот бывший работник КВЖД находится в ЦЧО, в Курске, работает в редакции газеты. Е. Титов летом этого года получал от него письма с жалобами на тяжелую жизнь, на плохую оплату труда. Титов называл этого человека «способным поэтом», старым его знакомым по Харбину. Титов советовался с беспартийным работником «ТОЗ» Кулыгиным о том, как помочь этому «способному поэту». Было решено пригласить «поэта» в ДВК для работы в редакции «ТОЗ»:

Считая подобную связь Титова с бывшим работником КВЖД, ныне работающим в ЦЧО, по меньшей мере странной, тем более что Титов молчит об этом в партийной организации, довожу об этом до сведения горкома ВКП (б). В свое время я ставил об этом в известность бывшего секретаря парткома «ТОЗ» тов. Полянского, но он прошел мимо этого вопроса.

В. Батманов».

«Титов Е. И., 1896 года рождения, сын попа, кандидат в члены ВКП (б). В данное время работает в качестве заведующего иностранным отделом редакции газеты «Тихоокеанская звезда» — так утверждалось в справке секретно-политического отдела УГБ УНКВД от 26 января 1936 года. - С 1926 по 1932 год Титов находился в Харбине у своего тестя, бывшего присяжного поверенного белоэмигранта Туманова. С ним поддерживает связь и сейчас. Причем все письма получает на имя своей десятилетней дочери. В чистку 1933 года Титов как политически неустойчивый и за связь с чуждым элементом (родственники белоэмигранты) был исключен из рядов ВКП (б), но впоследствии восстановлен. Жена Титова, врач диспансера, по убеждениям монархистка. Титов был тесно связан с организатором и вдохновителем контрреволюционных групп и организаций на ДВК Арсеньевым, которого неоднократно пытался всячески популяризировать в печати. В 1934 году в ДВ журнале «На рубеже» был напечатан контрреволюционный

100

троцкистский роман «Гордость». Титов дал об этом романе восторженно-хвалебный отзыв, настаивая на его печати. Пользуясь несколькими псевдонимами (Хопер, Албазин, Анабаров), Титов пишет статьи на одну тему, но высказывает в них различные точки зрения, с расчетом — какая-нибудь из них будет политически верной. В своем писательском творчестве Титов просто двурушничает, пишет в статье и утверждает одно, а в кругу знакомых все отрицает. Это двурушничество Титова крепко распространено в № 9 журнала «На рубеже». Но парторганизация выводов никаких не сделала».

Компромат на Е. Титова продолжал собираться. Одним из «поставщиков» стал его коллега Семен Бытовой. Правда, в книге «От снега до снега» (Ленинградское отделение издательства «Советский писатель») он позднее писал: «...Да и мы, молодые дальневосточные писатели, постоянно были под его пристальным наблюдением и многим обязаны Елпидифору Иннокентьевичу». Там же: «Титов был в те годы (30-е) в центре нашей литературной жизни. Все теоретические доклады и разбор наиболее крупных, значительных произведений, как правило, поручали ему, и Елпидифор Иннокентьевич выступал всегда интересно, независимо, со своим мнением» (стр. 42).

Видимо, так оно и было. Но в личном деле Е. И. Титова, с которым меня познакомили в партийной комиссии Хабаровского краевого комитета КПСС, есть и вот это, не побоюсь этого слова, кляузное письмо, сыгравшее наряду .с другими документами-доносами роковую роль в судьбе Е. Титова.

«В партийную группу редакции газеты «Тихоокеанский комсомолец». Копия: Дальневосточному правлению Союза советских писателей... Я привожу копию из материалов о Титове относительно его исключения из партии и некоторые другие факты, компрометирующие Титова как члена Союза советских писателей.

1. Сотрудничество Титова во время колчаковщины в Иркутске в белогвардейской газете «Наше дело» и других контрреволюционных печатных органах.

2. Сотрудничество в Иркутском университете во время той же колчаковщины.

3. Титов эмигрировал вместе с антисоветскими элементами в Харбин после разгрома японо-белогвардейской интервенции на Даль-нем Востоке.

4. В Харбине работал в белогвардейской прессе.

5. Во время открытия границы приехал в СССР и часто затем ездил в Харбин.

6. Проживал в СССР, имел связи с родственником, братом оюены

101

Тумановым — белогвардейцем и белоэмигрантом. Эти связи не порвал по сей день.

7. Связь и с другими чуждыми и неустойчивыми элементами.

8. Редактирование троцкистского романа «Гордость».

К характеристике Титова следует еще прибавить его личную связь в Харбине с эмигрантом профессором Устряловым и дружественная переписка с ним. Будучи в Москве, Титов просил руководство театра ЦДК послать свою пьесу «Сергей Лазо» врагу народа Гамарнику под тем видом, что якобы Гамарник «бывший дальневосточник» и знает хорошо тему. Свой доклад «Пушкин и Дальний Восток» Титов согласовал с врагом народа Мариным, и последний внес свои поправки к докладу.

Будучи в Ленинграде, Титов встречался с литератором врагом народа Оксманом, с критиком-авербаховцем Берковским.

Рассказы японского шпиона В. Кима правились и приготовлялись к печати в журнал «На рубеже» Титовым. После исключения И. Шабанова из партии на квартире Титова устраивались пьянки, в которых участвовал Шабанов и на которых вырабатывались «реваншистские» меры против Батманова. Обо всем этом Титов не сказал ни слова, хотя я, как докладчик, говорил, что о причинах, повлекших исключение его из партии, нужно Титову рассказать.

Вот и все мои объяснения и материалы о нем, которые могут служить для характеристики этого человека.

С. Бытовой».

О дальнейшей судьбе Е. Титова я узнал из письма дочери Е. И. Титова, М. Е. Титовой-Шаламовой, в Хабаровский крайком КПСС, пришедшего из... Амурска. Мария Елпидифоровна писала: «Прошу рассмотреть вопрос, связанный с партийной реабилитацией моего отца Титова Е. И., 1896 года рождения, бывшего литературного сотрудника журнала «На рубеже» («Дальний Восток»).

Отец, кандидат в члены ВКП (б), был исключен из кандидатов в члены партии в 1936 году. В это время он работал в газете «Тихоокеанская звезда». Знаю, что отец обращался в ЦК ВКП (б) с просьбой пересмотреть его дело и восстановить кандидатом в члены партии. Но 4 августа (по документам — 5 августа) 1937 года Е. И. Титова арестовали органы НКВД прямо на работе, в редакции журнала «На рубеже», где он тогда уже работал. В сентябре этого же года (25.09.37 г.) арестовали мою мать, врача краевого кожно-венерического диспансера Туманову-Титову Марию Александровну. Их обоих постановлением НКВД и Прокурора СССР приговорили к 10 годам лишения свободы, Елпидифора Иннокентьевича без права переписки. Маму Марию

102

Александровну в 1943 году освободили, актировали и отправили на жительство в г. Красноуфимск Свердловской области, где 20 лет проработала врачом-венерологом.

В октябре 1957 года отца и мать реабилитировали, отца — посмертно. Копию справки о реабилитации Титова Е. И. я прилагаю к настоящему заявлению.

Как видите, отца в живых нет очень давно, двадцать пять лет тому назад ушла из жизни мама (она совершенно ослепла, заболев глаукомой, и отравилась). Что касается меня, то я, един-

103

ственная дочь Титовых, теперь старый человек, пенсионерка, ветеран труда. Казалось бы, что уж теперь ворошить старое, ходатайствовать о партийной реабилитации отца? Но он был убежденным коммунистом, он не мог смириться с исключением из партии, и для него было важно восстановление. Я была тогда девочкой тринадцати лет и помню, как тяжело переживал отец исключение. У меня есть дети и внуки, и я считаю своим дочерним долгом перед памятью отца, деда моих детей и прадеда внуков, просить комиссию партийного контроля рассмотреть вопрос о партийной реабилитации моего отца — Титова Елпидифора Иннокентьевича.

10 августа 1988 г. М. Шаламова».

Переписка и встреча с Марией Елпидифоровной помогли полнее представить личность писателя, проследить его жизненный и творческий путь.

Е. И. Титов родился в 1896 году в селе Тунгуй Бурятской АССР в семье священника-миссионера. Кроме него, в семье было еще шестеро детей. Детство Е. Титова прошло на станции Уруль-га в Забайкалье. В 1923 году он закончил Иркутский университет — историко-филологическое отделение. Во время учебы заинтересовался этнографией. Особенно его увлек тунгусский язык, фольклор тунгусов. Он полагал, что предки со стороны матери — тунгусы.

Елпидифор Иннокентьевич — автор первого тунгусско-русского словаря, вышедшего в 1926 году в Иркутске.

С юношеских лет Е. Титов страстно тянулся к знаниям. Он

104

владел девятью языками: греческим, латинским, французским, английским, немецким, испанским, японским, китайским и тунгусским. По воспоминаниям дочери, отец знал язык орочей и нанайцев. Она видела, как он занимался по учебникам на нанайском языке. Но только латинский, греческий и французский Титов учил в семинарии, остальные он изучил самостоятельно. Дочь рассказывает, как во время событий в Испании отец изучал испанский: раннее утро, а он уже за письменным столом со словарем и испанскими книгами. Дома он часто разговаривал с матерью по-французски. Живя около года в одной комнате с Гайдаром во время его работы в «Тихоокеанской звезде», Елпидифор Иннокентьевич упражнялся с ним в разговорной французской речи.

Е. Титов великолепно рисовал. Дочь помнит его красочные иллюстрации к тунгусским сказкам, которые в его переводе и литературной обработке часто передавались по Хабаровскому радио. Отлично играл на скрипке. Особенно любил исполнять «Ночную серенаду» Шуберта, «Тамбурин» Рото, мазурки и вальсы Веняв-ского. Его младший брат Иннокентий окончил Ленинградскую консерваторию по классу скрипки и более тридцати лет играл в прославленном оркестре филармонии города на Неве. Е. Титов прекрасно читал стихи. Любил Пушкина, Есенина, Маяковского. Подолгу занимался с дочерью, обучая ее выразительному чтению.

В молодости, помимо этнографии, Елпидифор Иннокентьевич увлекался поэзией и сам писал стихи. В 1923 году в Иркутске вышел у него сборник стихотворений, посвященных жене Марии Александровне.

После многочисленных и длительных поездок в самые отдаленные и труднодоступные районы Восточной Сибири и Забайкалья Е. Титов опубликовал в газетах и журналах десятки документальных очерков. Написанные в двадцатые годы, они не потеряли своей актуальности и поныне. В книге «Сибирский очерк, 20—70-е годы», вышедшей в Новосибирском издательстве «Наука» в 1983 году, не раз упоминается имя Е. Титова. В частности, говорится о цикле очерков «Северная Даурия»: «...Автор не ограничивается описательно-созерцательным отношением к действительности, не может он, по его собственному признанию, удержаться в пределах спокойной изобразительности. Он сознает «жгучие вопросы» этого края — необходимость сохранения уникального озера, его флоры и фауны, правильной организации труда и быта местного населения — тунгусов, дальнейшего упорядочения местных промыслов, и его очерк — это своего рода попытка включения в их решение, способствовать их решению».

Подробные воспоминания о детских и юношеских годах прислала сестра писателя Поликсена Иннокентьевна Титова. Приведу

105

отрывки из них, раскрывающие иркутский период героя. «Осенью 1918 года,—вспоминает П. И. Титова,—в Иркутске открылся университет. Перед этим Блпидифор уехал по окончании семинарии и работал учителем. Теперь, после открытия университета, он поступил туда на педагогический факультет (историко-филологическое отделение). Он писал домой восторженные письма. Особенно его заинтересовала этнография. Он посещал кружок по изучению малых народностей Сибири и работал в археологической лаборатории музея народоведения. К этому времени брат стал сотрудничать в газете «Власть труда». В 1918 году здесь напечатали его рассказ «Чертовка», в марте 1919 года — рассказ «Сашка», в августе того же года — рассказ «Сухостой».

Летом 1919 года брат уехал на север Байкала в Усть-Баргу-зин и Нижне-Ангарск, а затем — в бассейн Верхней Ангары. Оттуда он привез большое количество обломков копий и стрел, записал много эвенкийских слов, сказов, пословиц, поговорок.

В августе 1918 года меня тоже приняли в университет на медицинский факультет. Брат нашел мне комнату и заботился. В октябре с последним пароходом он уплыл по Байкалу в Нижне-Ангарск и вернулся весной 1920 года. В Иркутск пришла регулярная Красная Армия. Елпидифор был очень оживлен. /

Во время последней экспедиции он нашел уникальные экспо- \ наты. Я готовилась к экзаменам по анатомии, а он интересовался

106

измерением черепов, просил меня разъяснять разные швы. Летом

1920 года брат уехал в Верхне-Ангарск. Вернулся через полтора месяца, продал или обменял обувь и все свои вещи. На ногах — олочи (шерстяные чулки до колен с кожаной тонкой подошвой, кожаными носочками и запятниками), причем рваные. Брюки были из нерпичьей кожи, грязные. Вся его одежда пошла в обмен на костюм шамана. Ему удалось привезти полное одеяние шамана.

Брат с 1920 года жил со мной на одной квартире. Он все время пребывал в приподнятом настроении, был энергичен. Его воодушевляли победы Красной Армии и, может быть, увлечение М. А. Тумановой, студенткой медицинского факультета.

Брат был жизнелюбом. Он познакомился с иркутскими поэтами, которые осенью 1920 года объединились в ИЛХО — Иркутское литературное художественное объединение, именовавшееся между членами этого общества «Барка поэтов». Собрания их проходили на барке пароходной пристани Ангары. В объединение входили В. М. Блюменфельд, М. Н. Нирей, И. П. Уткин, И. П. Шастина, Е. И. Титов и другие. Председателем был Анчаров, который в

1921 году уехал из Иркутска. Председателем объединения избрали брата.

В 1921 году поэты ИЛХО издали стихотворный сборник «Отзвуки». Средства от его продажи пошли в помощь голодающим Поволжья.

В 1921 году у нас с братом восстановилась связь с родителями, пришли первые письма и посылки. Мы начали получать

107

студенческий паек. Брат еще раз, а может быть, и больше, побывал на севере Байкала. В 1922 году у него обнаружили туберкулез легких. Он в это время преподавал литературу в старших классах и готовился к государственным экзаменам.

В ноябре 1922 года брат женился на студентке пятого курса Марии Александровне Тумановой. Врачи, консультировавшие его, настоятельно рекомендовали прервать экзамены и уехать в деревню. Мария Александровна уговорила его уехать в Урульгу: там можно было подлечиться. Осенью 1923 года брат с женой вернулись в Иркутск. Оба сдали экзамены, и Елпидифора оставили в университете на кафедре русского языка.

Мария ожидала ребенка. Родители ее жили в Маньчжурии, и она уехала рожать к ним. Брат вернулся в Читу и Урульгу, оттуда проехал на Олекму к орочам: его интересовал их язык. Уже тогда он готовился к изданию тунгусско-русского словаря (такового до этого еще не существовало). Осуществив поездку на Олекму, брат уехал в Хабаровск, а затем во Владивосток. Здесь он познакомился с В. К. Арееньевым, съездил с ним в экспедицию по Уссурийскому краю, результатом чего была их совместная работа.

В декабре 1924 года, оставив шестимесячную дочку у родителей, к Елпидифору приехала жена. Они жили в Хабаровске,. где брат работал в «Тихоокеанской звезде» и готовил к изданию словарь. Чтобы отрегулировать вопросы, связанные с изданием, осенью 1926 года Елпидифор уехал в Ирку стек, а Мария Александровна отправилась в Харбин, к дочери. Там ее мобилизовали на борьбу с эпидемией холеры на станцию Имяньпо.

Сохранились письма М. А. Титовой мужу, написанные из Маньчжурии. Привожу выдержки. «...Я езжу к больным по линии. Страшно: сопки, кругом хунхузы... Когда очень боюсь, вспоминаю о тебе. Я все-таки трусиха, и мне бы очень хотелось спокойно пожить. 29 июля 1926 г.» «...Я тебе не писала долго, потому что жила в обстановке, в которой даже мысль в голову не приходила, хотя думаю о тебе всегда и непрерывно. Теперь три дня, как нас перевели из вагонов-изоляторов в барак, расположенный в черте оседлости на станции. Я раньше уже тебе писала, мы жили за семафором, в одном вагоне; я, фельдшер и санитар, а в других теплушках лежали больные. Было холодно, темно, грязно, кругом умирали люди. Но странно: среди этой обстановки еще острее была потребность жить, и риск, которому подвергались, делал каждую минуту жизни ценной и необходимой. Давно я не была свидетелем такого торжества смерти, как в эти дни. Разве только во вреш* эпидемии тифа. Теперь* Еленка* я стала Ш иного лет старше тебй. ? сШтМ|Ш ЫШ г.»

108

Когда эпидемия прошла, Мария Александровна уехала в Харбин, где работала врачом на КВЖД. А брат сначала готовился к изданию словаря в Иркутске, потом ждал его появления, ездил в командировки. Он тосковал о жене, еще ни разу не обнял своей дочери. Наконец, словарь вышел, и в декабре 1927 года Елпидифор уехал к семье в Харбин, где работал в библиотеке КВЖД. Здесь он изучал китайский и японский языки. Работа в библиотеке его не удовлетворяла. Советским гражданам жить в Маньчжурии становилось все труднее и труднее. Брат скучал о Родине. В 1930 (или в 1931 году — точно не помню) он вернулся в СССР, в Хабаровск. Здесь он вновь стал сотрудником «Тихоокеанской звезды», заведовал двумя отделами — международным и литературным...»

Вернемся к январю 1936 года, когда в городской комитет партии поступили документы, обличающие Е. И. Титова в несовершенных им преступлениях. Елпидифор Иннокентьевич пишет обстоятельное письмо, в котором пытается доказать абсурдность выдвинутых против него обвинений.

«...При проверке моих партийных документов,— пишет Е. И. Титов,— секретарь горкома тов. Егоров предложил мне представить письменное изложение следующих неясных моментов моей биографии и литературной работы.

1. Какова была моя роль при напечатании романа Амурского «Гордость» в журнале «На рубеже»?

2. Характер моей ошибки в статье о Льве Толстом, напечатанной в «Тихоокеанской звезде» за 1935 год от 28 ноября.

3. Что я делал в период колчаковщины после падения первых Советов в Забайкалье?

4. Характер моего окружения в настоящее время, мои знакомства и связи.

К тому, что я сообщил по всем этим вопросам тов. Егорову во время проверки 17 февраля 1936 г. и то, что записано в протоколе проверки, остается добавить немного.

1. По вопросу о. напечатании романа «Гордость» я признаю, что потерял революционную бдительность, не почувствовал в романе, который читал в рукописи, контрреволюционного троцкистского духа (клевета на деревню, попытка примириться с троцкистом Смоляровым и т. д.), что не сигнализировал об этом, а, наоборот, был в числе тех, кто голосовал за напечатание романа, хотя я не имел права решающего голоса, не будучи членом редколлегии журнала, но я мог бы настаивать, спорить и г. д., чего, действительно, не сделал. Признаю справедливым выговор, записанный мне по этому поводу партийной организацией «Тихоокеан-

109

ской звезды». Этот случай имел для меня значение серьезнейшего урока, заставил быть постоянно на страже в вопросах литературы.

2. Ошибка моя со статьей о Л. Толстом заключалась в следующей неточной, двусмысленной, неправильной формулировке: «Искусство Толстого тесно связано с миром его мыслей, но художник Толстой, так же, как это случилось с Бальзаком, оказывался более широким, смелым и последовательным философом и политиком, чем Толстой — публицист и проповедник».

Эти формулировка противоречит ряду высказываний о Толстом Ленина, который писал, что Толстой «отрицал политику», что Толстой не был последовательным философом. Я не пытался пересматривать ленинскую оценку творчества Толстого, я писал, что искусство Толстого тесно связано с миром его мыслей, что Толстой одновременно с критикой феодально-крепостнического строя и религии выступал в качестве защитника мистики и хозяйственной отсталости, то есть писал о непоследовательности Толстого. Но приведенная выше фраза из моей статьи, ошибочно сформулированная, дает повод считать Толстого-художника совсем, везде и всегда последовательным и политиканом. Я механически, без критики и надлежащего анализа применил к Толстому следующее высказывание Горького:

«Широта наблюдений, богатство житейского опыта нередко вооружали художника силой, которая преодолевает его личное отношение к фактам, его субъективизм».

Между тем Толстой и в художественных своих произведениях, даже в самых лучших («Война и мир», «Анна Каренина»), не всегда преодолевал «личное» отношение к фактам, то есть проповедовал и мистику и был непоследовательным.

3. Что я делал в период колчаковщины (1918—1919 годы)?

Прежде всего, повторяю, что я никогда не служил ни в царской, ни в колчаковской, ни в каких других белых армиях. Доказывать это не приходится, хотя бы потому, что у меня с раннего детства анкилоз коленного сустава правой ноги — после перенесенной 35 лет назад операции, вызванной туберкулезом костей, вследствие чего я был всегда (ив настоящее время комиссией РКК) освобожден от воинской повинности, так как не способен к длительной ходьбе.

Осенью 1918 года после падения Советской власти в Чите и до прихода Семенова выехал из Читы в Иркутск. В Чите я работал в газете «Советская власть» и Забайкальском областном комитете по народному образованию. С появлением Семенова мне так же, как и всем активным советским работникам и коммунистам, угрожали арестом, расстрелом и т. д. По приезде в Ир-110

кутск я поступил в университет на историко-филологический факультет. Вплоть до лета (конец мая — начало июня) 1919 года перебивался газетным заработком, печатая рассказы и стихи в социал-демократической газете, которая нередко закрывалась колча-ковской цензурой и меняла название («Дело», «Наше дело»). Редактором газеты был Василий Анисимович Анисимов. Он знал, что я приехал из большевистского Забайкалья, что я был советским журналистом, но давал мне возможность работать. Впоследствии Анисимов был на руководящей советской работе в ДВК (кажется — в «Дальлесе»). Ни в каких других газетах своих рассказов, статей и стихов (больше ничего не писал) я не печатал. О характере того, что я печатал в «Нашем деле», можно судить по моему рассказу, перепечатанному в журнале «Военно-политическая мысль», издаваемом политуправлением 5-й армии.

Летом 1919 года я по командировке университета и музея Восточно-Сибирского отделения Русского географического общества (основанного в 1851 году) уехал на север Байкала для изучения этнографии тунгусов. Уехал из Иркутска потому, что там было и небезопасно, и не на что было существовать, партия находилась в подполье, установить связи было трудно. Вернувшись из командировки, я через полтора месяца вынужден был уехать на север Байкала, где работал и пробыл, пока не пала колчаковщина. (Вернулся пешком в марте 1920 года.) Пишу «вынужден» потому, что по полученным мною от товарищей сведениям меня искала семеновская контрразведка, которая охотилась на большевиков, работавших в Чите в 1918 году. Я не состоял в 1917 и 1918 годах официально в партии, но считал себя большевиком и работал с ними в учредительном собрании, вместе с ними пропагандировал марксизм. Известно, что это было типичным явлением для тех лет. Так, даже легендарный вождь красных партизан Дальнего Востока Сергей Лазо только в августе (уже после падения Советов) оформил свою партийность. Из оставшихся в живых меня лично знал Степан Шилов, редактировавший газету «Советская власть» в Чите, а позже работал председателем Амурского исполкома. Меня знал Михаил Петрович Малышев, впоследствии министр народного просвещения правительства ДВР, сейчас работает в ЦК ВКП(б) в Москве. Меня знал на протяжении 1917— 1919 гг. и последний год Африкан Данилович Данилов, сейчас он заместитель председателя правительства Бурят-Монгольской республики. В Иркутске живет и преподает в том же университете, где я учился, профессор Бергард Эдуардович Петрк. Это он отправлял меня к тунгусам летом и осенью 1919 года. Кроме того, о названных мною поездках из Иркутска во время колчаковщины написано в моих работах: «Тунгусско-русский словарь» (Иркутск,

111

1926 г.), «Тунгусский фольклор», который печатался Институтом народов Севера при ЦИК СССР в Ленинграде. Наконец, могу сослаться на мою работу по археологии советского Байкала, напечатанную в трудах «Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества» (Иркутск, 1923 г.); где указаны названные мною издания.

Почему в 1918 году, после падения Советов в Забайкалье, уехал в Иркутск, не ушел в тайгу к партизанам? О партизанском движении тогда у нас не было и речи. Партия перешла на нелегальное положение, люди скрывались где кто мог. Я не мог уйти в лес с остатками армии Сергея Лазо еще и потому, что на одной ноге далеко все равно не ускакал бы, а быть обузой для товарищей в мои задачи не входило. Поэтому я уехал в Иркутск, в котором в то время (особенно в первую половину 1919 года) существовал «показательный демократизм», в котором легче оставаться незамеченным. Да, кроме того, я особенно не переживал за свою жизнь, так как, во-первых^ вообще не способен на это, хотя и пер на рожон, а во-вторых, не придавал своей персоне особого значения, не приукрашивая своих революционных заслуг, как и не преувеличиваю их ни в какой степени и сейчас. И не писал бы обо всем этом, если бы не заставила партия. Известно, что в Иркутске в первую половину 1919 года было меньше арестов и расстрелов, чем в Чите. Университет мне казался в то время необходимой школой исторического познания, так как двухлетняя практическая работа в деревне и в газете в 1917 и в 1918 годах (среднюю школу я закончил весной 1917 года после Февральской революции — в Иркутске) ставила меня часто лицом к лицу с вопросами, к которым я не был подготовлен.

4. О характере моего окружения в настоящее время, о моих знакомствах и (Связях.

Решительно отвергаю какие бы то ни было попытки навязать мне обвинение в так называемой «связи с «чуждым элементом», в частности, не считаю чуждым элементом мою жену Марию Александровну Туманову. Она никогда, нигде в антисоветской деятельности не обвинялась и не может быть обвинена. Я знаю ее с

1918 года. Дом Тумановых и до революции (1917 г.) в Иркутске, и после, вплоть до падения колчаковщины, был местом убежища для подпольщиков, явочной квартирой и т. д. В частности, в 1918—

1919 годах у Тумановых скрывались комиссары Центросибири (Порняков, Лыткин и другие). Моя жена участница делегации Центросибири, ведшей мирные переговоры с чехами в 1918 году (когда фронт за Иркутском держал Сергей Лазо), и ряда других революционных событий (есть документы).

В настоящее время жена работиет в качестве врача-венеро-

112

лога в Хабаровском вендиспансере, была неоднократно премирована, прошла военную переподготовку (средний комсостав).

Отец ее выехал в Харбин из ДВР в 1922 году с поездом инвалидов (он страдает глухотой). Мать выехала к нему в 1923 году в Маньчжурию. Во время работы в Харбине за время с 1927 по 1932 год я в моменты, когда мне грозили обыски или аресты, пользовался квартирой Тумановых, хотя, как правило, жил отдельно. Связи своей с родителями жена не порвала — это известно, надеется вывезти их в Советскую Россию. Живут в Харбине на положении эмигрантов, так как в свое время не получили паспортов, никакой антисоветской работой не занимались.

Разъясняю случай с Л. Барсовым, о котором меня спрашивал т. Егоров. В 1930—1931 годах в течение полутора лет жил в Харбине при механических мастерских КВЖД, вел кружок рабочей советской молодежи. Среди начинающих поэтов был гимназист Лев Барсов, сын советского железнодорожника. Ему было тогда 16— 17 лет. Барсов считался самым талантливым из поэтов, но мы его изгнали из кружка за то, что он выступал однажды с чтением своих стихов в Христианском союзе молодых людей (американизированное болото). В 1932 году в конце февраля я уехал из Харбина. В прошлом году я получил от Барсова письмо из Воронежа. Он сообщал, что эвакуировался из Маньчжурии вместе с отцом, живет в Воронеже, пишет стихи, просит оценить их и спрашивает — нельзя ли приехать в Хабаровск. Я, признаюсь, был рад, что Барсов — талантливый человек — не погиб в Харбине, приезд его в СССР был, с моей точки зрения, достаточным свидетельством на доверие. Я ответил Барсову, указав на недостатки стихов, поощрил его литературную работу, передал два стихотворения Барсова в «Тихоокеанскую звезду» (стихи были напечатаны, понравились молодежи). Что касается приезда в Хабаровск — я сперва подумал о том, чтобы порекомендовать его литературным работникам в театре. Но потом оставил это за недосугом, не придавая особенного значения приезду Барсова в Хабаровск. Вот и все. Ни одно из писем Барсова (их было 3 или 4) не давало мне повода считать его чуждым элементом, иначе бы я поставил об этом в известность соответствующие органы.

За границей, с 1927 по 1932 год, у меня было немного друзей. Чаще всего я встречался с нынешним работником генерального консульства СССР в Харбине экономистом и автором ряда ценных исследований по экономике Японии Амплием Яковлевичем Недощенковым. Был знаком (очень хорошо) с Устряловым, директором центральной библиотеки КВЖД, в которой я работал с 1927 года по 15 декабря 1930 года, не считая периода конфликта 1929 года, когда находился, как и тысячи советских граждан, без работы.

8 Дело краевого масштаба 113

Был в близких отношениях с В. Н. Роговым, редактором журнала «Вестник Маньчжурии» (орган правления КВЖД), через которого держал связь с партией; теперь Рогов в Москве — в одном из востоковедческих институтов.

Впрочем, чтобы закончить перечисление моих знакомых, характер моих «связей» в Харбине, так же, как и вся тамошняя работа партии, должны быть известны.

Здесь, в Хабаровске, за 4 года ничего в моих знакомствах предосудительного не нахожу. Помимо постоянной трудовой и товарищеской связи с сотрудниками «ТОЗ» и писателями, местными, хабаровскими, и живущими в ДВК — сталкиваюсь с армией (выезжаю на литературные доклады по просьбам читателей частей, Дома Красной Армии, по поручениям горкома), вожусь с артистами. Особенно близких знакомств в Хабаровске не имею. Из писателей близко сошелся с П. Г. Кулыгиным, автором «Повести о героях». В 1933 году мы совместно работали над пьесой «Сергей Лазо», которую закончили в январе 1936 года (пьеса принята к постановке Центральным Домом Красной Армии в Москве). В этом году продолжили с Кулыгиным начатую драматическую трилогию, чтобы закончить ее к 20-летию Октябрьской социалистической революции.

Е. Титов. 18 февраля 1936 г.»

Обращение Е. И. Титова в Хабаровский городской комитет партии результатов не дало. Но это не сломило его. Он пишет в Далькрайком ВКП (б): «11 марта с. г. решением бюро Хабаровского горкома ВКП (б) меня исключили из партии «как недостойный, неоднократно привлекавшийся к партответственности (исключение и выговор) и допустивший в своей работе серьезные политические ошибки» (мотивировка принята по докладу проверявшего меня тов. Егорова).

Я прошу крайком партии пересмотреть решение Хабаровского горкома и восстановить меня в рядах партии как кандидата (с 1931 года).

...Заявляю совершенно искренне, что никаких антисоветских и антипартийных помыслов у меня никогда не было. Думаю, что мои усилия стать большевиком нельзя считать напрасными на основании ошибки с романом «Гордость» и со статьей о Толстом. Эти четыре года я, кроме случайной, в газетной спешке написанной статьи о Толстом, написал до двадцати статей о дальневосточной литературе, в которых не сделал ни одной серьезной политической ошибки, в которых помогал писателям и читателям любить наш край, нашу социалистическую родину. За это время я написал три пьесы, из которых последняя принята к постановке театром Центрального Дома Красной Армии и, надеюсь,

114

сыграет некоторую роль, как оружие в борьбе за социализм, за воспитание наших бойцов, советского зрителя. Я написал за эти четыре года несколько рассказов и очерков о крае, о его людях, истории. Печатается и скоро выйдет из печати в издательстве Института народов Севера при ЦИК СССР моя работа по фольклору тунгусов, являющаяся заключительным итогом моих исследований тунгусов в течение 8 лет (моя книга об языке тунгусов напечатана в 1926 году и была первой по времени работой советского тунгусоведения). К 20-летию Советской власти я думаю закончить новую повесть, посвященную народам Севера, ленинско-сталинской национальной политике.

Литературная работа — партийное дело, вне рядов ВКП(б) я не могу стоять; ошибки свои исправлю, усилю работу над освоением марксистско-ленинской теории и прошу помочь мне в этом, а не исключать из рядов партии, которой, надеюсь, принес некоторую пользу и практической революционной работой при первых Советах в Забайкалье (1918 год), ответственной партийной работой в условиях подполья (Харбин, 1930—1932 гг.), литературной журналистской работой в течение 15 лет, своими научными исследованиями по этнографии и археологии, работой — с массой красноармейцев и рабочих (лекции, диспуты, литературные кружки, литературные консультации).

14 марта 1936 г. Е. Титов».

Не получив положительного ответа и от Далькрайкома ВКП (б), мой герой обратился с подобным заявлением в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП (б), где, кроме уже известных нам фактов, дает разъяснения по поводу инкриминируемой ему связи с «контрреволюционером» В. К. Арсеньевым.

«...При разборе моего дела в связи с проверкой в Хабаровском горкоме (решение бюро крайкома принималось в мое отсутствие) секретарь горкома тов. Егоров поднял вопрос о том, что так как в 1925 году я был знаком с В. К. Арсеньевым (автором книги «В дебрях Уссурийского края», «Дерсу У зала» и др.), написал с ним брошюру о народах ДВК, то не мог не знать, что At :еньев — «глава контрреволюционной организации».

Должен сказать, что я не знаю этого до сих пор (возможно, что у тов. Егорова есть более точные сведения). Мое знакомство с Арсеньевым продолжалось не более полугода (в июле 1925 года я уехал из Хабаровска в забайкальскую тайгу). Ар-сеньев продолжал после того работать до 1930 года, благополучно умер, и вот через 5 лет после его смерти мне инкриминируется связь еще с одним контрреволюционером! Считаю такого рода обвинение несерьезным...»

Но так не считали в НКВД. Эта страница жизни знамени-8* 115

того ученого и писателя еще ждет своих исследователей, здесь есть тайна. Я же лишь немного коснусь этого вопроса — поскольку история эта оказалась связанной с моим героем.

Да, Владимир Клавдиевич Арсеньев, отличавшийся завидным здоровьем, умирает в одночасье осенью 1930 года, не дожив до шестидесяти. («Загадочная смерть»,—говорили тогда, правда шепотом, а теперь и вслух говорят.) Умирает, не узнав, к счастью, что был, оказывается, главой контрреволюционного заговора.

Правда, громы над его головой раздавались еще в 20-х годах.

Во Владивостокском архиве хранится «повестка № 28», предписывающая «гр. Арсеньеву В. К. явиться в помещение ОГПУ 26 октября 1926 года». Зачем его вызывали, кто и в чем его обвинял — на этот вопрос тоже пока нет ответа...

Не иначе как доносом и фактически сигналом для начала преследований коллег Арсеньева (в том числе Е. И. Титова) и его жены послужила статья, опубликованная в «Красном знамени» летом 1931 года под заголовком «В. К. Арсеньев как выразитель великодержавного шовинизма». Маргариту Николаевну Арсеньеву арестовали 31 марта 1934 года. Суд военного трибунала Особой Краснознаменной армии продолжался около месяца. Дело, шитое белыми нитками, было отправлено на доследование...

Её освободили, зачтя в «наказание» срок предварительного заключения, но скоро снова арестовали — 2 июля 1937-го, зловещая тень которого поглотила многих и многих.

Закрытое судебное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР 21 августа 1938 года длилось с 13 часов 40 минут по 15 часов 50 минут.

Протокол занимает полторы страницы. Строки из него: «На вопрос председательствующего подсудимая ответила, что виновной себя не признает и показания, данные на предварительном следствии, отрицает, участником контрреволюционной организации не была и ложно себя оговорила». И чуть ниже: «...Приговорить Арсеньеву Маргариту Николаевну к высшей мере уголовного наказания—расстрелу». И ссылка на то самое, принятое после убийства Кирова, постановление от 1 декабря 1934 года, основываясь на котором приговор считается окончательным и «подлежит немедленному исполнению». Ее реабилитировали посмертно в 1959 году...

В 1938 году брат В. Арсеньева — Анатолий — был арестован и тоже погиб.

...Елпидифор Иннокентьевич продолжал надеяться, что страшная беда минует его, и боролся за восстановление себя в кандидатах трШт. Заявление председателю выездной «тройки» Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б)   (оказывается, были

116

и такие, по аналогии с теми, которые выносили смертные приговоры без суда), видимо, было последним обращением в высокие инстанции:

«..Прошу Вас пересмотреть мое дело,— писал Е. Титов,— так как считаю решение Хабаровских парторганизаций неправильным.

...Мой путь к коммунизму был нелегким. В течение многих лет я вытравливал из себя гнилого либерала, кажется, сделал в этом воспитании себя некоторые успехи... Начиная с февраля 1932 года, в течение пяти лет по поручению горкома партии и по просьбе различных организаций (комсомола, учреждений, воинских частей) я прочел не менее ста докладов, проводил беседы, семинары, много писал (критические и политические статьи, рассказы, три пьесы, фельетоны и т. д.) — и ни разу нигде и никто не жаловался на то, что я проповедую какую-нибудь политическую ересь.

С другой стороны, товарищи, исключавшие меня из партии, ни разу не разбирали сделанных мною ошибок, не интересовались моей работой, учебой, жизнью. Я встречался с ними только в комиссиях по чистке — в короткие минуты «дачи показаний». Тем более непонятна решительность, с которой хабаровские товарищи исключают меня из партии^ не скупясь на такие выражения, как антиленинец, шовинист, меньшевик, чуждый элемент и т. д. При создавшейся вокруг меня обстановке я дискредитирован как гражданин Советского Союза, как советский, литератор> как патриот социалистической Родины. У меня отнимается возможность работать в избранной и любимой мной области, как раз в годы наибольшей трудоспособности, при желании быть максимально полезным Родине, коммунизму.

Прошу пересмотреть мое дело и снять с меня неправильно и поспешно взгроможденный груз таких обвинений в антигосударственных и антипартийных поступках и намерениях.

20 мая 1937 года.

Е. Титов».

Находясь в смятенных чувствах и борясь за свою честь и достоинство, за право быть в партии, Е. Титов и в это время оставался журналистом и писателем. Газета «Тихоокеанский комсомолец» 14 апреля 1937 года опубликовала его заметки «Птицы летят», полные очарования родной природой и всем живым. Через месяц, 18 мая, Е. Титов в этой же газете дал обстоятельную статью о последней части романа Петра Павленко «На востоке».

И наконец 26 мая вышла развернутая рецензия на книги В. Арсеньева «Дерсу Узала», «В дебрях Приморья», «В горах Сихотэ-Алипя»* вышедшие в «МоОДДО гвардии»,

Ё. Й. ТйтоМ арестовали 6 ночь на 8 августа 1931 года. В об-

117

винительном заключении, которое было ему предъявлено накануне объявления смертного приговора по постановлению Особого совещания при НКВД СССР, говорилось: «...Проживая в период гражданской войны на территории, занятой Колчаком (г. Иркутск), активно сотрудничал в иркутской меньшевистской газете «Наше дело». В 1925—1928 годах был тесно связан к работал совместно с известным организатором и вдохновителем контрреволюционных групп на Дальнем Востоке В. Арсеньевым. Вместе с ним Титов написал и издал брошюру «Быт и характер народностей Дальнего Востока», в которой были изложены взгляды на народности, населяющие Дальний Восток, с позиций контрреволюционного великодержавного шовинизма.

Женат на Тумановой М. А., дочери бывшего присяжного, белоэмигранта Туманова, и под ее влиянием . выехал в г. Харбин, где жил у родителей жены, поддерживает с ними до сих пор связь и ничего предосудительного в этом не видит...»

Так закончилась жизнь этого талантливого человека. Номы живы, пока нас помнят... Я возвращаюсь к письмам и воспоминаниям.

«...Еще хочу сказать следующее,— пишет дочь Титова Мария Елпидифоровна.— У отца хранились письма Аркадия Гайдара. С тех пор как Гайдар уехал, они регулярно переписывались. Отец очень интересовался литературной судьбой Аркадия Петровича и его жизнью. Когда отец ездил в Москву, они с Гайдаром встречались. Переписка эта, безусловно, представляет собой большую ценность. Во время обыска, произведенного у нас 6 августа 1937 года, письма Гайдара были изъяты.

Я уже рассказывала вам, что Елпидифор Иннокентьевич участвовал с Владимиром Клавдиевичем в экспедиции по Уссурийскому краю. Примерно года за полтора до ареста отец ездил во Владивосток и привез оттуда большой узел с рукописями Владимира Клавдиевича. Этот архив был доверен вдовой Арсеньева, вероятно, для обработки и публикации. Но этот архив тоже взяли при аресте отца.

Едва ли, что все эти бумаги сохранились. И все же, каких чудес не бывает! Может быть, соприкасавшиеся с бумагами работники НКВД понимали, как это важно: гайдаровские письма и арсеньевские рукописи. Тогда бумаги можно обнаружить где-нибудь в Хабаровском архиве».

«Моя мама Мария Александровна Туманова-Титова — врач,— продолжает свой рассказ М. Е. Титова-Шаламова.— Ее арестовали через полтора месяца после отца и приговорили к 10 годам лишения свободы. Сначала она была на общих работах на Колыме, потом работала по специальности, врачом-венерологом. В 1942 году 118

с Колымы перевели в Мариинский лагерь. Через год ее актировали, и она была освобождена с указанием постоянного места жительства: город Красноуфимск Свердловской области. Там она проработала двадцать лет врачом-венерологом и заведующей Крас-ноуфимским кожно-венерическим диспансером. Много-много лет мама надеялась, что встретится с папой. Говорила: «Может быть, Елечка вернется, и мы, старички, будем вместе». Она всюду посылала запросы, и всякий раз ей отвечали: «Ваш муж жив. Приговор остается без изменений». В 50-е годы, после смерти Сталина, мама написала запрос на имя Ворошилова. Ее вызвали в Красноуфимский ОВД и сообщили, что гражданин Титов Елпидифор Иннокентьевич умер в 1944 году от правостороннего воспаления легких. Это было похоже на правду. Он был предрасположен к простудным заболеваниям. Кроме того, в 1922 году у отца был туберкулез легких. Однако мама спросила: «Как же так?! Все эти годы на мои запросы отвечали, что он жив!» Работник, ведший беседу, в свою очередь строго спросил: «Вы что, не верите Ворошилову?» В 1957 году родителей реабилитировали, папу — посмертно. И тогда в областном управлении Комитета государственной безопасности нас ознакомили с бумагой, имеющей гриф «Секретно». В ней указывалось, что Титова Елпидифора Иннокентьевича приговорили к высшей мере наказания — к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в этот же день. Это случилось зимой 1938 года.

Я всегда думала, откуда у мамы, нежной, хрупкой, слабой, брались силы, чтобы выстоять, выдержать то, что ей пришлось перенести? Мягкая, очень добрая, она умела утешить человека словом, тихим, ласковым голосом, своей улыбкой. Она верила в непогрешимость Сталина, горько плакала, когда его не стало, и никак не хотела поверить, что он знал о массовых репрессиях и был повинен в них.

Когда пришла реабилитация и мама узнала о расстреле отца, в ней как будто что-то надломилось. Она словно застыла изнутри. Вернется с работы, ляжет на кровать, закроет лицо платком и так лежит неподвижно, часами. Знаете, я так ждала этой реабилитации. А потом, глядя на маму, уже ничего не хотела и ничему не радовалась.

Маму почти все в городе знали. Она считалась не только хорошим венерологом, но и терапевтом, была безотказной труженицей. В 1949 году по инициативе Свердловского облвенинститу-та и облвендиспансера ее наградили значком «Отличник здравоохранения». По тому времени это был невиданный случай: Сталин еще жил, о реабилитации «врагов народа» и речи не шло...

И вот тогда, в 57-м, мама надолго замкнулась. Должно быть,

119

она заново переживала всю трагедию своей и папиной жизни. А потом, когда немножко отошла, часто тихо, как во сне, говорила: «За что? За что?! Бедный Елечка! За что — всю жизнь изломали? За что?!»

Но это были не все испытания, выпавшие на ее долю. Мама ослепла. У нее оказалась глаукома. Эта болезнь и сейчас с большим трудом и не во всех формах поддается лечению. Тогда болезнь считалась необратимой. Диагноз поставили не сразу. Мама скрывала свое состояние, крепилась и еще работала, пока могла. В 1962 году она все-таки пошла на пенсию, а в сентябре 1963 года отравилась, приняв две пачки снотворного. Оставила записку: «Милые мои родные и все! Я не могу так больше, быть слепой и тунеядцем. (Это она-то тунеядец!) Простите меня. Мама и баба Туманова-Титова».

Когда маму арестовали, я была шестиклассницей. Сначала меня отправили в Хабаровский детприемник-распределитель. Здесь находились только дети репрессированных, их было очень много. Встретились знакомые, ученики нашей школы. Через месяц, в конце октября, нас увезли по детдомам: в Читу, Иркутск, Тайшет. Я оказалась в той группе, которую направили в детский дом — это в десяти километрах от Тайшета, в селе Бирюса.

Сейчас о детдомах пишут часто, много и почти всегда дурно, очень дурно. Рассказывают о бездушии, грубости воспитателей, о невежественных и деспотичных учителях... Детдом, само слово, становится символом чуть ли не уничтожения детства. Вспоминая Бирюсу, я вечно думаю об одном и том же: если мы не озлобились, не ожесточились, если, несмотря на страшное, недетское горе, мы остались детьми, не разучились мечтать, радоваться, верить в жизнь и справедливость, то это все благодаря нашим воспитателям. Не было в Бирюсе университетов и, конечно же, ни у кого из них не было ученых званий. Не кончали бирюсинские учителя столичных университетов. Но это были люди, настоящие педагоги — сердечные, любящие детей, понимающие их, а некоторые из них мудрые... В Бирюсинском детдоме я воспитывалась с 37-го по 39-й год. В это время меня нашли родные отца: папины сестры Ираида Иннокентьевна Титова, Клеопатра Иннокентьевна Серебрякова, Поликсена Иннокентьевна Титова, братья Иннокентий Иннокентьевич и Серафим Иннокентьевич Титовы. Они, естественно, захотели взять меня из детдома. Решили, что это сделает Клеопатра Иннокентьевна. Но детей репрессированных не отдавали на воспитание в семьи, нужно было разрешение вышестоящих органов. Тогда тетя Поля (Клеопатра Иннокентьевна) написала Надежде Константиновне Крупской. После ее смерти в бумагах нашли письмо с резолюцией, разрешавшей Кле-120

опатре Иннокентьевне взять меня на воспитание...

После всего, что я пережила в жизни, мне хотелось стать только учительницей. В Красноуфимске в 1945 году я закончила педагогическое училище и четыре года работала в начальной школе. Поступила на заочное отделение Свердловского пединститута, с 1949 года стала преподавать русский язык и литературу. Без перерыва учительствовала 36 лет — на Урале 25 и 11 лет в Амурске.

Папины сестры и братья умерли. Остались племянники в Улан-Удэ, Иркутске, Ангарске, Красноярске, Свердловске, Москве, Ленинграде. Мы, двоюродные братья и сестры, дружны, верны памяти своих родителей. К имени Елпидифора все племянники и внуки (мои дети) относятся с глубоким уважением».

Свой очерк о писателе, коммунисте Елпидифоре Титове заканчиваю его стихотворением «Сын земли», написанным летом 1918 года в селе Князе-Урульга в Забайкалье.

Я сын земли, давно забытой Богом,

И для меня иной отчизны нет,

Чем этот скудный край, где жидкий свет,

Как молоко, дрожит зеленым логом.

Я был рожден, когда упрямым рогом Вражда вспорола тело мирных лет, Когда убийства бешеный скелет Змеею проблистал по всем дорогам.

Но я не бросил матери укора — Я сын земли, и эта жизнь моя Тебе одной, одной тебе, земля.

121